Письма с войны

Немало документальных свидетельств оставила нам война. Среди них особое место занимают письма. В них - личные судьбы людей, их взгляды и чувства, горести и радости, их отношение к событиям. Они возвращают нас к самой ожесточенной в мировой истории битве, когда на полях сражений, от Баренцева до Черного моря, решалась судьба не только Советского Союза, но и всего человечества. 1418 дней шла война. От Бреста - до Ленинграда, Москвы, Кавказа и Волги. От Сталинграда - до Берлина. Письма запечатлели трагедию народа и его стойкость, горечь утрат и радость побед. Спустя десятилетия они вновь и вновь рассказывают нам о Великой Отечественной. Письма о войне, письма с войны...

ЮРИЙ КРЫМОВ,

Корреспондент газеты "Советский патриот"

26-й армии Юго-Западного фронта

19 сентября 1941 г.

22.00

Дорогая Анка!

…Думаю, что написанное письмо все равно как-то дойдет до тебя, а ненаписанное - исчезнет бесследно. Вот я и сел писать.

Сейчас глубокая ночь. Сижу в большой хате. Вокруг меня на лавках, на лежанке, на полу спят мои дорогие товарищи. Они спят в полной выкладке: в шинелях, затянутые ремни, обнимая винтовку или пулемет. Горит ночник, его шаткое пламя гонит тени по белым стенам мазанки. За столом напротив меня - комиссар. Он такой же, как и я, не спит, не спит четвертую ночь.

Как случилось, что мы попали в окружение? Об этом долго рассказывать, да и нет охоты, так как до сих пор еще не всё ясно. Одно бесспорно, что всюду, куда не ткнись, немецкие танки, автоматчики или огневые точки.

Четвертый день наше соединение ведет круговую оборону в этом кольце. По ночам кольцо вокруг нас обозначается заревом пожаров. Они вспыхивают то там, то сям по горизонту, придавая небу причудливую розоватую окраску. Великолепные золотые ветви вырастают в темноте. Беднеют звезды. Зарево, перекатываясь, ползёт по степным далям и гаснет, вспыхивая в другом месте. Под утро уходим из села. Суровые встревоженные лица колхозников. Тихие речи женщин…

Пылит дорога. Вереницы грузовиков и подвод. Тылы стягиваются к центру кольца. Строевые части отходят, перегруппировываются для решительного, подрывного удара. Кольцо сжалось чрезвычайно. Больше двигаться некуда. В ближайшие часы надо ожидать решительного боя. Нет никакого сомнения в том, что соединение прорвется из окружения. Но как это будет? Какой ценой? Вот что не выходит из головы каждого командира.

И в этой грозной обстановке произошло одно событие, которое имеет для меня огромное значение. Опишу тебе это событие подробно.

Сегодня днем я приехал в свое подразделение. Отсутствовал я двое суток. Выводил испорченную машину. По дороге, уходя из села, в которое вступил немец, я забрал боеприпасы, которые не успели вывезти растерявшиеся тыловики. Забрал двух тяжелораненых, отвез их от переднего края. Всю ночь я возил на машине ящики с гранатами и двух стонущих, истекающих, истерзанных людей. Перепуганные военврачи отказались их принять. Я грозил им наганом, но это еще больше их пугало. Тогда я бросил этих чертей, разыскал родильный дом на селе и едал туда раненых. Приказал замаскировать их на случай прихода немцев. Когда я уходил, один из них притянул меня за ворот гимнастерки и поцеловал в губы. Он сказал: "Товарищ майор, ты мне дороже отца". А он в эту минуту был мне дороже моего будущего.

В этих действиях нет ничего особенного, но все-таки было приятно вернуться в подразделение с сознанием, что оторвался недаром.

Итак, я приехал в боевом настроении. Еще не успел ничего доложить комиссару, как собралось партийное бюро. На повестке дня - прием меня в партию. И вот я - как есть, черный от грязи, заросший щетиной, - сижу в зарослях кукурузы. Вокруг меня товарищи - члены партбюро и партийный актив. У каждого в руках автомат или винтовка. Невдалеке бухают орудия. Вокруг в кукурузе гуляют дозорные. Такова обстановка...

Секретарь партбюро политрук Алексей Царук зачитывает мое заявление и рекомендации товарищей - командиров-коммунистов. Они знают меня только с начала войны. Но по санкции военкома соединения меня принимают в партию как воина Красной Армии, отличившегося в боях, то есть согласно новому постановлению ЦК ВКП(б).

Зачитываются рекомендации. Что это за удивительные рекомендации: в них есть целые описания боев, в которых я участвовал, особенно интересно описание одного боя под Бобрицей в прошлом месяце. Я смотрю в землю, потому что у меня пощипывает глаза.

Ты понимаешь, я всегда чувствовал, что буду вступать в партию в обстановке жестокой борьбы. Но действительность превзошла все мои предчувствия. Я вступил в партию в тот момент, когда все соединение находятся в окружении, то есть накануне решающего смертельного боя для меня и моих товарищей...

В боевой обстановке я вообще спокоен, а теперь к этой всегдашней уравновешенности прибавилось еще новое чувство. Гордость. Сознание того, что я прожил свою жизнь недаром, и если придется умереть, то недаром умру.

И на тебя я надеюсь. Если ты останешься одна, то это тебя не сломят. Ты замечательный, честный и цельный человек. Такие не пропадают.

2 часа ночи. Сейчас получил донесение, что противник в четырех километрах с левого фланга. Рудаков говорит, что мы стоим на пятачке на одной ноге - другую поставить некуда. Сейчас вышел на улицу. Зарево по всему горизонту и какая-то хреновая трескотня. Ни черта не поймешь. Но мы тертые калачи, нас не испугаешь. Ребята спят.

А вот новое донесение. С левого фланга наших частей нет. Кругом мы держим оборону. События развиваются быстро.

Сейчас подошел старший политрук Гридчин и сунул мне два печенья. Откуда он их достал, не представляю. Но не съел, а принес мне...

(На рассвете 2! сентября 1941 года в районе села Богодуховка, что в Полтавской области, колхозник Алексей Коваленко и его сын Василий подобрали изувеченный труп писателя Юрия Крымова, автора книг "Танкер "Дербент" и "Инженер", На залитой кровью гимнастерке поблескивал орден Трудового Красного Знамени. В кармане лежал военный билет, орденская книжка и неоконченное письмо...)

Семен ГОЛОСОВСКИЙ, комиссар 3-го отряда 1-й Белорусской партизанской бригады

Сентябрь 1942 г.

Моя любимая женушка Валя, Мой золотой парень Юрка, мама моя родная и все мои близкие, здравствуйте...

Как ни тяжела и сложна моя жизнь теперь, но я ни на минуту не забываю о вас, о своей родной семье и пользуюсь каждым случаем, чтобы написать вам пару слов, а сейчас я могу к тому же писать чернилами - позавчера в засаде на мою долю пришелся немецкий офицер, у покойника оказалась хорошая вечная ручка. (...)

В прошлом году я последнее письмо написал вам 6 июля из Великих Лук. 9 июля я был на фронте под Дратунем. 13 июля наша дивизия попала в окружение и с беспрерывными боями до 22 июля пробивалась. 20 июля под Невелем меня ранила Немецкая пуля...

Очнулся я уже на заходе солнца и услышал немецкую речь, понял, что кругом немцы - видел сапоги солдат, проходивших мимо меня, рассматривающих наши трупы, обшаривающих карманы убитых. Я притворился мертвым и, как только стемнело, пополз на четвереньках. Утром наткнулся на небольшую группу красноармейцев и командиров и в этот день, раненный, еще раз принимал участие в бою. На следующий день нас осталось уже 5 человек, потом 3, а спустя неделю я один...

Я пробирался через фронт, дошел уже до Лук, где шли бои, но 7 августа вечером на меня налетели конные немецкие солдаты и внезапно захватили в плен. Я был в плену в Н. Сокольниках, потом в Себеже. 20 сентября вместе с остальными ранеными меня отправили в Режицу в Латвии. Когда-нибудь, если останусь жив и вернусь домой, я расскажу вам об этом лагере смерти, о бесконечном ужасе, о нечеловеческих издевательствах, избиениях и убийствах, которым подвергались наши пленные, я расскажу тогда (а быть может, и опишу), как фашисты мучили и убивали тысячи безоружных людей, как добивали раненых и больных, как мерли люди от голода и палок, как замерзали, как плакали кровавыми слезами взрослые люди, бородатые мужики.

30 декабря нас, 200 человек, и меня отправили в Литву. Там я заболел сыпным тифом. Потом выздоровел и начал организовывать побег (я сколотил группу в 5 чел.). Две попытки, 23 февраля и 13 мая, кончились неудачно. Но 28 мая я бежал вместе с товарищем. Почти месяц шли мы ночами через Литву и 26 июня пришли в Белоруссию, здесь услышали об одном партизанском отряде, искали его, нашли, раздобыли винтовки и стали партизанами. Месяц я был рядовым партизаном, затем назначили меня (после ряда удачных боевых операций) комиссаром, и сейчас я - комиссар 3-го партизанского отряда. Отряд у нас большой и очень боевой, есть прямо золотые ребята, неудержимые храбрецы, истребители фрицев. (...)

Дорогие мои, жена моя хорошая и сын мой золотой, напишите мне письмо и расскажите все-все о своей жизни, а я буду читать его, сидя у себя в лесу, в штабной землянке, и буду целовать милые строки, написанные вами, мои любимые. (...) ,

Вчера днем вернулся только в свой лес, в лагерь, ходил со всем отрядом. На рассвете 31/VIII мы напали на один городок, в котором окопался немецкий гарнизон. Подготовлено было все и разработано замечательно. За несколько дней до этого мы отбили у немцев сорокапятимиллиметровую пушку, достали снаряды и захотели попробовать ее в бою. Мы подкрались с трех сторон ночью, установили засады на дорогах, по сигналу красной ракеты в 5 ч. утра открыли бой, взорвали связь, заминировали дороги, чтобы из Полоцка и других мест не пришло подкрепление, а мы сразу с трех сторон напали на гарнизон, пушка наша била точно и без пощады. Мы бились долго, уже рассвело, уже взошло солнце, а мы продолжали бой, немцы отчаянно сопротивлялись, но мы ворвались, зажгли завод, казарму, взорвали мост на шоссе и ушли в лес, прошли 35 км и пришли к себе. (...) Бой продолжался 3 часа, две наши засады еще не вернулись, по всей вероятности, встретили подброшенное подкрепление и вступили с ним в бой. У нас есть убитые и раненые, и сегодня мы хоронили двух прекрасных бойцов. Но, что же поделаешь, война есть война, немцы нам дорого заплатили и еще заплатят за наших ребят.,.

К сожалению, я вынужден прекратить подробное описание. Меня оторвали от письма на целый день.

(...) Пишу и оглядываюсь кругом. Сейчас 7 ч. утра. Солнце, уже не видно его лучей. В нашей штабной землянке еще спят. Мы приехали вчера поздно, а я встал очень рано, сижу за столом и пишу. Впереди меня, немного слева, метрах в 20, горит костер - варится на кухне завтрак. Утро холодное, и бойцы спят еще в землянках. Надо спешить с письмом, так как в 9 ч. отправляются проходящие через наш отряд товарищи, а мне нужно отвезти его в штаб. Правда, оседланная лошадь стоит рядом у сосны, я сейчас кончу и помчусь в штаб бригады.

(...) Много писем я вам уже написал, а ответа все нет и нет, и не знаю даже, получили ли вы обо мне весточку, знаешь ли ты, моя Валюта, и ты, мой дорогой парень, что я жив и здоров и, не щадя жизни своей, дерусь с фашистской сволочью, или по-прежнему думаете, что я давно убит и косточки мои гниют где-нибудь в лесах Калининской области, где я был на фронте... Завтра или послезавтра мой отряд уходит километров на 150 дальше к немцам в тыл, так что от фронта мы будем еще дальше я не знаю, представится ли там случай писать, а тем более пересылать вам письма. Хочется или не хочется, а таков приказ, полученный нами от штаба армии, и выполнить его мы обязаны. До сих пор мы находились в районе, где немецкие гарнизоны дрожали перед нами от страха. Теперь двинемся туда, где они многочисленны и сильны, и нам придется начинать сначала.

(...) Валенька моя, чудная, не могу себе представить, как ты живешь без меня. Говорят, кто Москва по-прежнему многолюдна и шумна, ходят трамваи, троллейбусы, метро, работают театры, кино, Я тоже думаю, что это так, хотя очень Трудно себе представить это, живя здесь, в белорусских лесах и болотах, и каждый день, слыша свист немецких пуль, разрывы мин, кровь и пожары кругом.

Не думай, Валюша, что мы здесь живем без улыбки, и у нас есть радостные минуты, особенно когда возвращаемся с удачного "дела" и без потерь. Валюша, голова у меня совсем поседела, я еще больше почернел, сильно похудел и вот недавно, зайдя в одну деревенскую избу, увидел себя в зеркале. Передо мной; стоял в кожаной куртке, без шапки, с зачесанными назад сильно поседевшими волосами черноглазый худой человек средних лет (мне уже 39) с серьезным, даже чересчур строгим, усталым лицом. Из-под кожаной куртки виднелась гимнастерка, подпоясанная ремнем, портупея через плечо, на ремне кобура с наганом, на длинном тонком ремешке, а у пояса впереди круглая граната. Этот человек был в синих галифе и хороших хромовых сапогах. Это и был я - твой, немного уже позабытый теперь Сенька...

А если не выйдет, если не вернусь домой, если сразит меня тут немецкая пуля, ты, Юрочка, вместе с Валей держитесь дружно и крепко, и в память обо мне учись еще лучше, будь храбрым и сильным волей человеком, а в благородстве и чистоте души твоей я не сомневаюсь. (...) Чувствую, что недалек уже день нашей радостной, нашей счастливой встречи.

Целую вас, мои родные, всех-всех, целую мою Валю в ее нежные губы и чудные глаза, целую моего хорошего, моего дорогого сына с горящими глазенками, целую мою старую, многострадальную маму, целую сестер, Леньку и всех-всех родных.

Ваш Семен.

Катя СУСАНИНА

1943 г.

Март, 12, Лиозно.

Дорогой, добрый папенька!

Пишу я тебе письмо из немецкой неволи. Когда ты будешь читать, меня в живых не будет. И моя просьба к тебе: отец, покарай немецких кровопийц. Это завещание твоей умирающей дочери.

Когда вернешься, маму не ищи. Ее расстреляли немцы. Когда допытывались о тебе, офицер бил ее плеткой по лицу. Мама не стерпела и гордо сказала: "Вы не запугаете меня битьем. Я уверена, что муж вернется назад и вышвырнет вас, подлых захватчиков, отсюда вон". И офицер выстрелил маме в рот...

Мне сегодня исполнилось 18 лет. Но если бы сейчас ты встретил меня, то не узнал бы свою дочь. Я стала очень худенькая, мои глаза ввалились, косички мне остригли наголо, руки высохли, похожи на грабли. Когда я кашляю, изо рта идет кровь - у меня отбили легкие. А помнишь, папа, два года тому назад, когда мне исполнилось 13 лет? Какие хорошие были мои именины! Ты мне тогда сказал: "Расти, доченька, на радость большой!" Играл патефон, подруги поздравляли меня с днем рождения, и мы пели нашу любимую пионерскую песню...

А теперь, как взгляну на себя в зеркало - платье рваной, в лоскутках, номер на шее, как у преступницы, сама худая, как скелет, - и соленые слезы текут из глаз. Что толку, что мне исполнилось 15 лет. Я никому не нужна. Здесь многие люди никому не нужны. Бродят голодные, затравленные овчарками. Каждый день их уводят и убивают.

Да, папа, и я рабыня немецкого барона, работаю у немца Шарлэна прачкой, стираю белье, мою полы. Работаю очень много, а кушаю два раза в день в корыте с "Розой" и "Кларой" - так зовут хозяйских свиней. Так приказал барон. "Русс была и будет свинья", - сказал он. Я очень боюсь "Клары". Это большая и жадная свинья. Она мне один раз чуть не откусила палец, когда я из корыта доставала картошку.

Живу я в дровяном сарае; в комнату мне входить нельзя. Один раз горничная полька Юзефа дала мне кусочек хлеба, а хозяйка увидела и долго била Юзефу плеткой по голове и спине.

Два раза я убегала от хозяев, но меня находил ихний дворник. Тогда сам барон срывал с меня платье и.бил ногами. Я теряла сознание. Потом на меня выливали ведро воды и бросали в подвал.

Сегодня я узнала новость: Юзефа сказала, что господа уезжают в Германию с большой партией невольников и невольниц с Витебщины. Теперь они берут и меня с собою. Нет, я не поеду в ату трижды всеми проклятую Германию! Я решила лучше умереть на родной сторонушке, чем быть втоптанной в проклятую немецкую землю. Только смерть спасет меня от жестокого битья.

Прощай, добрый папенька, ухожу умирать.

Твоя дочь.

Мое сердце верит: письмо дойдет.

Борис МАРКУС,

гвардии капитан, заместитель командира но политчасти

Сентябрь - октябрь 1944 г.

Дорогая Нина Дмитриевна! Давно уже я с Вами не разговаривал, а только изредка отсылал коротенькие открыточки. Да это понятно - очень уж насыщены были последние недели, и вечные переезды и переходы не давали возможности сесть за обстоятельное письмо. Правда, и теперь условия немногим изменились, но все-таки уже несколько дней никуда не переезжаем. Сводки стали внешне малосодержательны - "на фронтах существенных изменений не произошло". Но по количеству уничтоженных танков и самолетов Вы можете представить себе, что кроется за внешним спокойствием. Артиллерийские дуэли усилились и стали уже привычными. До этих дней в основном шел общий натиск, и в этом вечном передвижении как-то незаметны были обстрелы и вообще "их работа" - работа немцев. Они только огрызались и старались уйти от опасности охвата и окружения. Сейчас иное. Как когда-то на Днепре, они пытаются закрепиться. Только разница в том, что тогда на левом берегу они устроили "предместное укрепление" - никопольский плацдарм и пытались прорваться на Мелитополь, чтобы освободить "крымских смертников", попавших в мышеловку. Теперь же на правом берегу плацдарм держим мы, а они стараются всеми силами спихнуть нас в воду, но раз уж мы перешли (хоть только на сотню-другую метров) старую госграницу, то теперь никакими силами назад не вернемся. И пусть хоть громы небесные на нас обрушатся, но правый берег уже частично наш, уже зацепились за первые гряды холмов. Идет (Маленький желтый конверт, прошитый ннтками, найден. был при разборе кирпичной кладки печи в одном из домов сразу же после освобождения белорусского города Лиозно. Вместо адреса значилось; "Действующая Армия. Полевая почта №... Сусанину Петру". К наискосок приписано: "Дорогие дяденька или тетенька, кто найдет это спрятанное от немцев письмо, умоляю вас, опустите сразу в почтовый ящик. Мой труп уже будет висеть на веревке" .) ежедневная дуэль. Иногда она разнообразится взаимными воздушными визитами. Это уже новость для нас. Отвыкли от немецкой авиации. Теперь вновь привыкать приходится. Но привыкать всегда легче, чем знакомиться впервые: я вспоминаю 41-й год и наш страх перед словами "воздух!". Как это смешно сейчас. Смотришь вокруг во время таких налетов и радуешься - люди спокойны. Даже редко оставляют свои занятия и дела, бросаются в ровики только в момент непосредственной личной опасности. Это, конечно, опыт Сталинграда, Минска, Днепра и Николаева. Налеты стали "пожиже" - не в состоянии, очевидно, фриц держать в воздухе сразу много самолетов. Но артиллерией огрызается крепко. С этим приходится считаться, и, конечно, добром отсюда он не уйдет. Ведь Украина позади нас.

Видно, фрицам жарко сейчас. Дай бог, чтобы продвинулись за эта сопки наши пехотинцы. И тогда уже легко и просто идти будет дальше. Как шли по Донбассу, к Днепру, к Николаеву, к границе.

(...) Уже 2 месяца не получаем ни строчки, я даже газет не имею больше двух недель. Только фронтовую и армейскую. Вот и райкомовцы меня совсем забыли... Если б писали мне, как я им предлагал однажды, затеяли бы переписку с нашими комсомольскими организациями (фабрика с дивизионом, или школа имени Наташи, или бригада на "Обороне" или 5-й фабрике), здорово было бы. (...) Наши комсомольцы знают о Наташе, в счет мести за нее залпы дают грандиозные, после которых фрицев убитых считают не десятками, а сотнями. И хотя мы знаем, что больше никогда мы не встретим наших Наташу и Машу, но для нас - комсомольцев-коминтерновцев - они сейчас, как никогда, близки, и образы их всегда с нами. У всех в памяти осталось неизгладимое впечатление от них - не как о случайных знакомых, а как о людях, которым хочется подражать, потому что в них всегда кипели неугасимая любовь к жизни, жажда работы, а в последнее время, в тяжелые Дна войны - лютая ненависть к врагу. Принимаемым в комсомол молодым товарищам мы показывали фотографии и рассказывали об их героической борьбе. На молодежных собраниях и на фабриках, и в школах слова о них вызывали желание работать еще лучше. И лучшие молодежные бригады с честью носят сейчас их имена.

Помню, с каким волнением слушали мы ваши слова, обращенные ко всем коминтерновцам. Мне особенно остро пришлось в те дни. (...) Тогда я думал, что я уже не гожусь для фронта, и мысль эта угнетала, потому что ранения не позволяли мне снова быть на фронте - это отравляло все мое существование. Я ушел в армию в июле 1941-го (тогда я был, как и Наташа, членом пленума РК ВЛКСМ и секретарем комитета ВЛКСМ архитектурного института). В октябре был ранен, выходил из окружения в Смоленской области. После госпиталя вновь прибыл на фронт. Так прошел ноябрь, декабрь. Во время наступления был ранен и контужен (неделю был слепой на оба глаза и думал, что таким останусь навсегда). Потом затянулись раны на руке, вернулось зрение левого глаза. Я получил отпуск и приехал в Москву. Стал в райкоме комсомола секретарем по военной работе. Но мысль, что оторван от фронта, что врачи мне пророчат только тыловую работу, не давала покоя. Все казалось, что, несмотря на ранение, я смогу воевать (и теперь я убедился в этом!). Наконец при помощи горкома ВЛКСМ и вопреки комиссиям я вновь на фронте. Часть ваша за эти два месяца стала "Никопольская", "Краснознаменная:", не говоря уже, что она гвардейская.

(...) Я еще никогда не видел такой войны. Стада пленных, длинными, бесконечными вереницами идущие на восток. Буквально горы трупов, машин, орудий. Нет такого клочка на земле, где не было бы какого-нибудь следа бойни. А трофеев - и говорить трудно! Мы пришли в Кишинев, а петом сразу же, за 2-3 дня, оказались на границе. Впереди - замечательный победный путь.

Трудно сейчас сосредоточить свои мысли, настолько возбужденное у всех настроение. Я тоже не знаю, есть ли вообще граница этому ликованию души которое охватило нас всех. Сбылось самое дорогое, желанное. В эти дни я каждый день имел тысячи случаев для того, чтобы убедиться, насколько искренне и глубоко относится к нам, русским, болгарский народ. Не буду говорить о восторженных встречах наших колонн при въездах в города и села (подчас они более эффектны и ярки, чем в иных наших городах бывали) - это все внешняя сторона, и какой-то процент показности в ней есть. Я хочу вам рассказать а проведенном мною, дне в глухом горном селе, куда редко приходят газеты и где до приезда моей машины не было ни одного советского солдата или офицера. Не буду говорить о красотах природы - кручах, горных потоках, глухих лесах, невообразимых дорогах - одним словом, о Балканских горах. Я чувствовал себя как будто в сказочном краю. И вдруг стал замечать на каждом повороте (при первом взгляде незаметных) вооруженных юношей. Это меня несколько встревожило, так как я заметил сигнализацию с одного поста на другой. В чем дело? По приезде в село все выяснилось. Когда мы проезжали предыдущие села, тамошний Кмет сообщил по телефону, что едет машина с "червона армейцами и господином капитаном" (1И), вот и обеспечили нам Путь, безопасный от пуль из-за угла скрывающихся по лесам фашистов. (...) Около села нас встречали толпы селян с гроздьями винограда. В село мы не въехали - нашу машину почти несли облепившие нас люди. Каждый считал своим долгом сказать: "Добре дошли" - или коверканно: "Драстуйте". Когда улеглись крики "ура" и тому подобное, стали знакомиться. Комитет ОФ (Отечественный фронт) сплошь из коммунистов, бывших заключенных, а председатель - молодой красивый парень - был "смертником", но переворот 9 сентября его освободил. Кмет (председатель сельсовета по-нашему) - коммунист-подпольщик. Если бы вы видели, как эти молодые, поседевшие от пыток, несгибаемые люди ликовали и наперебой старались рассказать нам, как они работают сейчас по организации народной гвардии, по очищению сел от фашистов. Они рассказывали, как в тюрьме ("в затворе") изучали труды Маркса, Ленина, Сталина, как получали с воли сводки Совинформбюро. Они знают нашу страну, ее географию, политику, но не могут еще охватить грандиозность масштабов. (...) Я буквально ликовал среди них, впервые по-настоящему глубоко чувствуя себя гражданином Великого Союза Социалистических Республик. Поистине, говорят, что язык друзей интернационален - меня понимали, несмотря на то, что русский не очень похож на болгарский. Через час собрали всех селян, до 800-900 человек, в школу. Я решил нарушить правила и произнес речь (очевидно, лучшая моя агитационная речь) - об СССР, о болгаро-советской дружбе, о войне. Никогда не наблюдал такого энтузиазма у людей. Наверное, в 17-18 гг, в России было то же самое. Я счастлив, что вижу творение истории, порыв людей и волю к свободе. Ради этого мы воюем, ради этого погибла ваша Наташа и многие наши друзья и, может быть, погибнут лучшие люди нашей Родины (и я тоже - кто знает!).

Но Победа будет, несмотря на жертвы. Будет!

Завтра мы выезжаем на фронт. Значит, впереди много работы, а там - и Победа.

Крепко жму руку, с коммунистическим приветом

Борис.

Николай БИРЮКОВ,

гвардии лейтенант, командир взвода 288-го гвардейского зенитного артиллерийского полка

22 февраля 1945 г.

Привет из Германии! Здравствуй, дорогая мамочка! По дорогам, точно речной песок, движутся поляки, русские, украинцы, возвращаясь из немецкого рабства на свою родину. И я вижу их сияющие лица. И я счастлив, что родился и вырос в стране, где нет места насилию и процветает любовь к Родине, любовь к труду во имя Победы. Полон уверенности, что каждый советский гражданин, в том числе и вы с Зиной, вложили вклад в дело Победы, и чем упорнее и настойчивее ваш труд в тылу, тем ближе Победа.

И нет никаких преград

Для славных советских солдат, И

слушаем матерей завет

Во имя грядущих побед.

А с победой ждите и меня, ибо мой путь домой - через Берлин. А до Берлина так близко, ходя еще трудностей много впереди. Ну, пока, до свидания! Коля.

ИСТОЧНИК: журнал "Молодой коммунист", май, 1990. С. 10-16.