ЛЯЩЕНКО НИКОЛАЙ ГРИГОРЬЕВИЧ,

генерал-майор (с 3.6.1944 г.),

Герой Советского Союза (1990).

Скончался в октябре 2000 года.

Два интервью, данные «Военно-Историческому Журналу» (1995) и газете «Красная Звезда» (2000).

Николай Григорьевич Лященко прошел нелегкий путь от рядового до генерала армии. Громил басмачей в Средней Азии, за что был награжден именным оружием. Колас - звали добровольца Николая Лященко испанцы, вместе с которыми он защищал республику от фашизма. Тяжелое было время. В Испании приходилось делать все: формировать части, обучать их, а в бою и к пушке становиться, и ложиться за пулемет. Но самым суровым испытанием все же стала Великая Отечественная война. Он был уже опытным командиром, но все же и для него эта война стала сущим адом. Семь раз Лященко выходил из окружения, сколько горя и слез видел на своем пути... Три патрона оставлял себе командир, и в мыслях не допуская раненым попасть в плен. Полвека прошло с тех пор, и должна уж, кажется, притупиться острота тяжелых воспоминаний, но и сейчас, рассказывая о войне, о ее тяжелых буднях, не может сдержать чувств отважный командир Герой Советского Союза Н.Г. Лященко. Интервью с ним, подготовленное редактором "Военно-Исторического Журнала" Л.И. Булычовым, мы представляем сегодня читателям.

Л.Б. Николай Григорьевич, давайте начнем беседу о войне не с первых ее дней, а с последних мирных месяцев. Какими они были? Что вы лично ждали от жизни, к чему готовились. Как жили, наконец?

Н.Л. В 1941 году я закончил Военную академию имени М.В. Фрунзе и должен был ехать в Одесский военный округ заместителем командира стрелкового полка. 5 мая в Кремле руководителями партии и правительства был устроен прием для выпускников военных академий. Тогда я впервые попал в Кремль. Шли через Боровицкие ворота в пешем строю. С удовольствием смотрел на Царь-пушку, о которой столько знал, но ни разу не видел. И конечно, очень хотелось посмотреть на И.В. Сталина, послушать его. Участвуя в парадах, я всегда был правофланговым и потому видел его, как говориться, лишь одним глазом.

В шесть часов вечера пришли в Кремль. Собралось около двухсот тысяч человек - выпускники, профессорско-преподавательский состав, представители высшего командования. Нас предупредили о том, что ничего записывать нельзя, и даже обыскали. Не оставили ни карандаша, ни бумаги.

Л.Б. А какое впечатление произвел на вас Сталин? Каким вообще было отношение к вождю присутствовавших?

Н.Л. На встрече он сыграл, я бы сказал, в этакую игру самохваления. В зале собралось все Политбюро. Были М.И. Калинин, В.М. Молотов, Л.П. Берия, присутствовал Г.К. Жуков. А Сталин, которого все так ждали, не было. С.К. Тимошенко, бывший в то время народным комиссаром обороны, дал команду: "Встать". Сообщил, сколько человек окончили военные академии. Потом М.И. Калинин пожал руку С.К. Тимошенко и обратился к нам с приветственной речью, с напутствием ехать в войска и работать там на благо Родины, поднимать боеготовность армии. Пожелал успеха. В этот момент и появился Сталин. В куртке, в брюках, не заправленных в сапоги. До сих пор помню мощный взрыв аплодисментов. "Великому нашему Сталину! Ура-а-а!" - загремел зал. Его, безусловно, уважали и соответственно встречали. Сталин подошел к Тимошенко. Тот встал. Сталин сел рядом с ним, справа - Жуков. "Слово предоставляется нашему великому вождю и наставнику Иосифу Виссарионовичу Сталину!" - сказал Тимошенко. Зал буквально взорвался аплодисментами. Нас едва успокоили. Сталин подошел к трибуне. Лицо суровое, жестокое. Говорил минут сорок. Обрисовал международную обстановку, сказал о договоре 1939 года, о том, что СССР осуждает агрессивные действия Германии и прекратил поставки туда стратегического сырья и хлеба. Но, как мы узнали позже, это заявление оказалось неправдой, и в последней декаде мая вагоны с хлебом и металлом еще шли в Германию. Затем Сталин сказал, что война с Гитлером неизбежна, и если В.М. Молотов и аппарат Наркомата иностранных дел сумеют оттянуть начало войны на два-три месяца - это наше счастье. "Поезжайте в войска, - закончил свою речь Сталин, - принимайте все меры к повышению их боеготовности". Уже после войны у меня появился текст этой речи Сталина, мне прислали его из Института военной истории, но, увы, ни о прекращении стратегических поставок в Германию, ни о войне там нет ни слова. Думаю, над ней кое-кто изрядно поработал.

После торжественной части был ужин. Нас посадили за столы по 20 человек. Обратил внимание на то, что за каждым уже сидел человек в гражданском. На столах стояли коньяк, водка. Я, как секретарь партийной организации курса, за своим столом был старшим. Во время ужина заметил, что люди в гражданском не пили, а только немного ели и в основном слушали.

По окончании академии, отгуляв небольшой отпуск, дней десять, приехал я на Украину. Поразило меня то, что в округе никто слыхом не слыхивал ни о какой приближающейся войне... Строили конюшни, ремонтировали городки, а занятия по боевой подготовке почти не проводились. Думается, Г.К. Жуков, будучи начальником Генерального штаба, просто обязан был поставить в известность командующих войсками о приближающейся катастрофе, должен был потребовать, чтобы они все внимание отдали боевой готовности, повышению бдительности. Тут же все оказалось наоборот.

Приехав в полк, я первым делом начал заниматься боевой подготовкой. А в конце мая на совещании в дивизии по рекомендации политотдела выступил с небольшой речью и по памяти пересказал выступление Сталина на приеме. В перерыве ко мне подошел особист: "Товарищ Лященко, вы не разболтали военную тайну?" "Какая же тайна, когда на приеме в Кремле было около двух тысяч человек: и военных, и гражданских. Какая же это тайна может быть? - удивился я. - Пожалуйста, позвоните в Москву, узнайте, разберитесь. Я даже не рассказал всего". Но после моего выступления ко мне подошел и командир корпуса: "Ты не исказил выступление товарища Сталина?" Как мог бы я это сделать, когда только прошли 1937 и 1938 годы, я понимал, как важно уметь молчать. Однако на этом инцидент вроде бы был исчерпан.

Л.Б. Многие советские люди, узнав о нападении Германии на нашу страну, испытали одно общее чувство - чувство огромной и страшной беды. Но для каждого война началась по-своему. Где вы были в тот трагический день?

Н.Л. На 22 июня 1941 года было назначено открытие военного лагеря. В субботу приехали секретари обкома, райкомов, председатели облисполкома и райисполкомов. Планировалось провести торжественную часть, потом обед. Шли шумные приготовления к открытию. Расскажу один смешной эпизод. Это был последний веселый смех перед большим горем. Мне поручили командовать парадом. И на его репетиции я выехал на плац на жеребце, а командир полка - на кобыле. И надо же было, чтобы моему жеребцу приглянулась кобыла командира полка. Подъехал я с докладом, а жеребец, закусив удила, начал гонять кобылу на площади. сделать я ничего не могу. Потерял фуражку. На трибунах стоит хохот, а я знай себе гоняю принимающего парад. Наконец удержал жеребца. Подлетели к трибуне. Выслушал "благородные" слова командира полка. И смех, и слезы.

Днем пошел дождь. По прогнозу погоды он ожидался и на следующий день. Командир дивизии приказал перенести открытие лагеря на следующее воскресение. И я решил отпроситься, чтобы съездить в Москву за семьей, так как к этому времени получил в Днепропетровске квартиру. Утром 22-го должен был уехать. Но в три часа ночи меня разбудил командир полка: "Война, Николай Григорьевич! Твои слова сбылись. Бомбят от Белого до Черного моря".

Л.Б. Итак, война смешала все планы. Что изменилось в вашей судьбе? Может быть, последовали какие-то перемещения по службе?

Н.Л. Да. В самом конце июня меня назначили командиром запасного полка, который формировался в Днепропетровске. Меня это буквально ошеломило. 30 лет, закончил академию, имею опыт войны в Испании и вдруг в запасной полк. Знаете, я сейчас могу командовать запасной дивизией. А тогда? Я сказал, что это может делать старик, и дал телеграмму в Главное управление кадров. Через три дня мне ответили. Командир 255-й стрелковой дивизии И.Т. Замерцев вызвал меня и сказал, что буду командовать 972-м запасным полком. Правда, его еще нужно было сформировать.

Но легко сказать, сформировать. А на деле... Три винтовки, ни брюк, ни ботинок. На формирование пришли рабочие, студенты, колхозники, были и красноармейцы. А мне их одеть не во что. Люди шли на войну и, конечно, надели на себя что похуже, знали, что получат обмундирование. Многие пришли чуть ли не босиком. Ночевал полк в парке имени Т.Г. Шевченко в Днепропетровске. Вскоре прислали нам оружие. Пушки в заводской смазке и к каждой по десять снарядов, ни одного бронебойного. Это против немецких танков. Получили станковые пулеметы - 54 единицы, тоже с заводской смазкой, а болты грубой прицелки нет, формы нет. На единственной фабрике в городе, где шили обмундирование, работали в две смены. Ветераны, пенсионеры предложили свою помощь, сказали, что бесплатно будут работать в третью смену. А им - не разрешается. Такие вот возникли проблемы. К тому же в мой полк прислали людей в основном пожилого возраста. Но ведь воевать лучше молодым, пожилые больше пользы принесут у станка. Все эти вопросы нужно было как-то решать, и чем скорее, тем лучше. Пошел на прием к Н.А. Щелокову. Он тогда был председателем Днепропетровского горисполкома. И ни один из вопросов мне Щелоков решить не помог, просто отмахнулся от меня. Тогда я встретился с Л.И. Брежневым - секретарем Днепропетровского обкома КП Украины. Он меня очень хорошо принял, напоил чаем, выслушал. И благодаря ему в первую очередь и фабрика заработала в три смены - мы получили обмундирование, и на заводе имени Г.И. Петровского нам за три часа выточили болты для пулеметов, причем с запасом, 100 штук, да и молодежью дело пошло лучше. А Щелокову от Брежнева за меня крепко досталось.

Л.Б. Война без потерь, крови и страданий немыслима. Все страшно трудно. Но, наверное, был период в войне, который оказался для вас самым тяжелым?

Н.Л. Самое тяжелое, пожалуй, время, когда гитлеровцам в октябре 1941 года удалось приблизиться к Москве. Ленинград в блокаде. В Харькове немцы. Мы стояли тогда на реке Северский Донец. Перед нами села Банновское и Пришиб, занятые немцами. И вот в декабре мы получили приказ (номер его не помню): сжечь все города, деревни и села, находящиеся в тылу у противника в пределах 36 километров, чтобы враг был лишен теплых укрытий. Значит, мы должны уничтожить оба села. В Банновском немцы отселили одну улицу, заняли ее, сделали себе подвалы-убежища. А дальше живут наши. С моим заместителем мы стали обсуждать, как сжечь село. И вдруг сзади слышу: "Батя!" Оборачиваюсь: "Что, сынок?" Во время войны солдаты, младшие командиры называли командира полка батей. А сынок-то, хоть и младший командир, - седой, гораздо старше меня. "Банновское тоже сжигать будете?" - спрашивает он, а сам плачет. Упал на колени. "Батя, там у меня жена, дети..." Я говорю: "Знаешь, сынок, не волнуйся. Вместе будем действовать. Ночью". Надо сказать, ночью фашисты в отличие от нас воевали хуже. "И сжигать ночью?" - спросил он. Как тут быть? И я сказал своему заместителю и другим офицерам: "Знаете, товарищи, этот дурацкий приказ выполнять не будем". Все заулыбались, словно гора с плеч свалилась. Как же мы сможем сжигать своих жен, детей, братьев?! У меня в полку оказались семь человек из этого села. И мы решили взять село, очистить от фашистов.

Я доложил командиру дивизии об этом решении. Командиром у нас был генерал-майор Р.Я. Малиновский, с которым мы познакомились еще в Испании. Получил добро. Родион Яковлевич позвонил мне и спрашивает: "А ты справишься?" "Справлюсь. Я же знаю, что, по данным разведки, в селе Пришиб до взвода гитлеровцев, а в Банновском - усиленная минометами и артиллерией рота".

Через три дня мы эти села взяли, хотя бои были тяжелые, обе стороны понесли потери. Добили фрицев, взяли пленных. Когда вошли в село Банновское, женщины на колени перед нами встали, как перед святыми.

Р.Я. Малиновский уехал командовать Южным фронтом. Приехал ко мне прощаться член военного совета И.И. Ларин. Выразил благодарность полку, меня расцеловал. "Ну и партизан ты у нас. Села начинаешь брать. Рад за тебя". Малиновский и Ларин уехали. А к нам через какое-то время приехал генерал, вызвал меня: "Вы Лященко?" Взял за руку, повел. "Так что, Сталин - дурак?" - спросил он. "Почему Сталин - дурак? - удивился я. Я слушал Сталина, читал его труды. Как вы можете так говорить?" Он мне: "Вы лучше говорите, что болтали". "Я ничего не болтал. Я сказал, что приказ дурацкий. И это действительно так. Сталин - Верховный Главнокомандующий, ему сто приказов подсовывают подписывать. Он не разобрал. У нас в полку семь человек было из этого села. Как я мог его сжечь?" Два часа меня генерал буквально допрашивал, добивался, чтобы я признался, что называл Сталина дураком.

Правда, на этом дело не кончилось. Приехал другой генерал, уже с двумя ромбами. Вежливым оказался, пригласил сесть, часа полтора беседовали. После его ухода я позвонил Р.Я. Малиновскому, его не оказалось, тогда - И.И. Ларину, рассказал о происходящем. И вроде бы, как казалось, все обошлось. На самом же деле всю войну меня держали как бы под контролем. Три раза представляли к званию Героя Советского Союза, а дали только недавно, в 1990-м. Наконец-то разобрались.

Л.Б. Николай Григорьевич, семь раз вы выходили из окружения, расскажите, пожалуйста, хотя бы об одном эпизоде.

Н.Л. В марте 1942 года меня назначили командиром 106-й стрелковой дивизии. В январе 1942-го Ставка планировала развернуть общее наступление Красной Армии. Войска Юго-Западного и Южного фронтов провели Барвенковско-Лозовскую наступательную операцию. Части нашей дивизии сражались южнее Беззаботовки. Мы взяли населенный пункт Громовую Балку. И Ларин поздравил меня с первым успехом в новой должности. Помогли нам и наши "ястребки", дравшиеся самоотверженно и умело. Глядя на них, высоту за Громовой Балкой мы взяли в считанные минуты. А фашисты перешли в наступление в общем направлении на Барвенково, пользуясь поддержкой большого количества авиации. Обстановка осложнялась с каждым часом. Связь с армией была потеряна. Наши войска планировали взять Харьков, в дальнейшем форсировать Днепр и завладеть Днепропетровском. Я оставался в обороне. Дивизия у меня была неполнокровной, ее поддерживали артиллерийский дивизион и противотанковый полк - 11 пушек. И все. А обороняли мы 32 километра вместо положенных 8-10. Причем, на ровном месте, против фашистских танков. Наши 57-я и 6-я армии пошли в наступление. Гитлеровцы нанесли контрудар вдоль Северского Донца от Харькова до Донбасса. И окружили нас в один день.

Штаб также подвергся налету авиации противника. Меня должна была поддерживать 121-я танковая бригада полковника Н.Н. Радкевича и рядом стояла 333-я стрелковая дивизия. Для танков мы уже оборудовали окопы. Однако танков не оказалось. Бригаду и дивизию бросили на правый фланг, где они должны были взять село Маяки. Но завязался встречный бой, село не взяли, и те, кто уцелел, переправились за Северский Донец. Я остался один. Четверо суток мы с дивизией выходили из окружения. Я потерял четыре с лишним тысячи человек, полдивизии. А шли так: два полка впереди, один сзади, в середине - артиллерия. Хорошо, я людей не переодел. Перед этим мы получил новое обмундирование, ну я и подумал, в окопах грязно, идут бои, немного погодя переодену. А тут такое...

Танки идут, у нас снарядов нет, пушек нет. Для дивизии оставался один путь - отходить к Северскому Донцу. Подошли к реке. Ни лодок, ни паромов. как переправляться? К тому же с нами были банно-прачечный женский отряд 57-й армии и личный состав отходящих складов. Что делать? Это была настоящая трагедия. Стали рубить елки для плотов. Объяснил, как можно переплыть реку на лошади. Но ведь этому тоже надо научиться. Не у всех получается. Начальник штаба сломал ногу. А в довершении всего налетели самолеты фашистов - началась бомбежка переправы. Да, вот так и выходили. А последний раз выходил из окружения, когда пошел к казакам на Дон летом 1942-го. Я вел дивизию на переформирование, под Россошь. Было приказано сдать все оружие, людей, командный состав до ротного. Вряд ли, конечно, это было разумно. Мы остаемся без актива, который так необходим при переформировании. Правда, сознаюсь, я кое-чего приберег: и солдат, и оружие.

В это время фашисты прорвали нашу оборону у Купянска. Моей дивизии, учитывая ее состояние, предстояло как можно быстрее уходить на Миллерово. И так получилось, что моя машина замыкала колонну. Ее подбило, выбросило меня в овраг, я потерял сознание. Очнулся, понял, что мы остались. Начал собирать людей. 17 дней пробивался к своим. Шли по занятой врагом территории. Спасибо казакам. Они нас поддерживали, кормили. У нас не было даже карты. Сотник один нарисовал на бумаге что-то вроде схемы, показал на ней населенные пункты, реки вплоть до Сталинграда. Потом я эту схему отдал Н.С. Хрущеву. Вышли мы к своим, в живых осталось пять человек. Да, положение у нас было незавидное. Сами понимаете, что такое окруженцы в то время. Помню беседу с командующим Сталинградским фронтом генерал-лейтенантом В.Н. Гордовым, на которой присутствовал и Н.С. Хрущев - член военного совета. Столько пришлось вынести замечаний, выговоров, просто Грубости от Гордова. У меня было такое состояние, что думал, застрелю его, потом себя. Но, очевидно, настолько я был измучен и физически и морально, что вызвал жалость у Н.С. Хрущева. А я, действительно, вздохну, а выдохнуть не могу. Гордов вышел. Хрущев выслушал меня, налил мне боржома. Так в Сталинграде я первый раз попробовал боржом. А Хрущев сказал кадровику полковнику Портянкину: "Не трогайте этого командира дивизии. Дайте отдохнуть полковнику. Потом доложит". Дали мне неделю на отдых. Но мне хватило двух дней, написал рапорт на имя Н.С. Хрущева, что готов идти туда, куда прикажут, и выполнять обязанности в любой должности.

Л.Б. И куда вам было приказано? Какой ответ последовал на ваш рапорт? Ведь это было как раз то время, когда фашисты рвались в Сталинград?

Н.Л. Мой рапорт Портянкин долго продержал у себя. И в Сталинграде я находился в резерве, отвечал за оборону северо-западной части города. Возводили оборонительные полосы на подступах к городу, рыли окопы. Но город жил своей обычной жизнью. Работали фабрики, заводы, учреждения, театры. Командующим Сталинградским фронтом 13 августа был назначен генерал-полковник А.И. Еременко. Он хромал, ходил с палкой. Я доложил ему обстановку, сказал, что хорошо было бы убрать из города хотя бы женщин и детей. Но, увы. А фашистские танки рвались к городу. И кажется, 20 августа зенитной батарее на северной окраине Сталинграда пришлось отбивать их атаку. Я подъехал туда, гляжу, а это девушки 18-20 лет. Глаза горят, сами грязные, волосы в пыли. Целуются, радуются, три гитлеровских танка подбили. Среди них мужчина - старшина батареи. Подсказал я им, что надо окопаться, поблагодарил от всей души.

Вскоре приехал Н.С. Хрущев. Увидел я их с Еременко на прогулке, подошел и рассказал про танки. А Еременко мне в ответ: "Хватит тебе учить нас, знаем, что делаем". Хрущев же добавил: "Лященко, городом командуют там, - и он выразительно поднял указательный палец, имея в виду Москву или Сталина. - Сталин приказал сохранить город таким, какой он есть". И затем добавил одному из офицеров оперативного управления: "Дайте этому полковнику отдохнуть. Надоел уже".

23 августа, в воскресенье, пошел я в театр. Но встретил своего сослуживца по Омску, и он пригласил меня к себе в гости. Шли по одной из центральных улиц, там самолет трофейный стоял. Мальчишки бегают, на самолет залезают.

Пришли мы к моему другу. И пока его жена накрывала на стол, вышли на балкон. В этот момент начался первый массированный налет фашистов на город. Гитлеровцы сделали своеобразный маневр. Самолеты сначала перелетели Волгу, а потом, развернувшись, напали на город. И таким образом атаковали не с запада, а с востока. Самолетов было больше двух тысяч. Налетели, как стервятники. Сыпанули бомбы, их в каждом самолете по 20. В Сталинграде две-три улицы были застроены кирпичными домами, остальные - деревянными. Вспыхивали они факелами, ломались, как спички. К КП шел буквально по крови, столько вокруг было убитых и раненных. Никогда не забуду один эпизод. Женщина с перебитыми ногами кричит от боли и ужаса. Рядом с ней ребенок. Он за нее хватается, она его всего в крови замазала. Меня увидела, ползет, кричит: "Спаси!" Что я мог сделать? Вижу двое с носилками. С маузером, но остановил их, заставил взять женщину. Это была только одна капля в том море человеческого бедствия. Такого не забудешь никогда. Лишь наутро жителей начали эвакуировать. Да что уж там. Лодки сгорели, корабли подбиты. Переправлялись на досках, снимали двери с петель, плыли.

Ну а потом я получил предписание ехать в Москву и там был назначен на должность заместителя командира 18-й стрелковой дивизии. Война продолжалась.

Л.Б. А где вы закончили войну? И, если можно, расскажите о первом послевоенном времени, и в частности о вашей встрече с Г.К. Жуковым.

Н.Л. В конце войны я был генерал-майором, командовал 90-й стрелковой дивизией. А самый конец войны или, можно сказать, нашу Победу встретил в Германии, на острове Рюген, где мы находились примерно в течение месяца. Недалеко от нас, это было сразу после войны, располагалось охотничье хозяйство. Без хозяина там наши начали безобразничать, пришлось навести порядок. В хозяйстве были домики, столовая, кухня. Дичь водилась самая разная: лебеди, фазаны, гуси, зайцы, кабаны.

Как-то приехал к нам генерал-лейтенант К.Ф. Телегин, спросил: «А охотиться-то у вас здесь можно?» Ему очень понравилось. Вскоре позвонил мне командующий армией генерал-полковник И.И. Федюнинский: «Николай, Жуков приехал, хочет поохотиться у тебя. Завтра приедем, - и добавил, - только называй его первый заместитель Верховного Главнокомандующего».

Приехали Г.К. Жуков, П.А. Ротмистров, С.И. Богданов, члены военного совета, некоторые были с женами. Где-то около шести-семи машин. С ними кухня, повара, врач. Я в полевой форме встречаю их. Останавливается первая машина, из нее выходят трое: человек в гражданском и двое военных: Ротмистров и Богданов, тогда я еще не был с ними знаком. И Жукова я до войны ни разу не видел. Разговаривал как-то с ним по телефону, это было под Ленинградом, и тот разговор надолго оставил неприятный осадок. 26 дней мы не выходили из боя. Были усталыми, измученными. А тут звонит Жуков, который получил от К.Е. Ворошилова неправильную информацию. Разговор, в общем, у нас не получился. Он спросил: «Что у вас там под Синявино? - и на мой ответ сказал. - Вы, наверное, академию кончали?» Отвечаю: «Да». «Так я и знал. Что ни дурак, то выпускник академии».

Когда я увидел людей, вышедших из машины, не понял, где был Жуков, он был в гражданской одежде. И Жуков это заметил. Его реакция была странной. Я подошел представиться, а он ко мне повернулся спиной. Я снова встал перед Жуковым: «Товарищ первый заместитель Верховного Главнокомандующего…» - он ко мне - боком и никакого внимания. Только с четвертого моего обращения к нему спросил: «Кто вы такой?» Отвечаю: «Командир 90-й стрелковой Ропшинской Краснознаменной, орденов Суворова и Кутузова 2-й степени дивизии…» А он мне: «Вам что, делать нечего, кроме как охотиться?» Признаюсь, опешил. Вижу, Ротмистров и Богданов улыбаются. Жуков подал мне два пальца. У меня возникла смешная мысль: что делать с пальцами - пожать или поцеловать? Пошли на охоту. Жукову предложили молоденькую охотничью сучку. Мой пес вырвался и бросился к его собаке. Жуков кричит: «Это чей такой нахал?» «Мой, » - отвечаю. «Весь, наверное, в хозяина». Мне неловко, рядом члены военного совета стоят. Кто улыбается, а кто и косо смотрит. На охоте Жуков убил утку. Стрелял он неплохо. А собака его найти птицу не может. Жуков - ко мне: “А этот, твой найдет?» «Разрешите спустить», - отвечаю. Спустили. Пес переплыл речку, достал утку, принес. Идем дальше. В Германии озера как бы расположены каскадом. Из одного рыбу вылавливают, воду спускают. Жуков вновь убил утку, она упала на дно такого озера в лужицу. А там ил, и его собака взять чирка не может. Он лежит, трепыхается. «А твой?» - спросил Жуков, взглядом указав на моего пса. Спустили. Он ползком, ползком, утку достал, несет. Закончили охоту. Идем к лодке. Жуков опять убил утку, и она упала в озеро. Грифон вырвался, и за ней. Жуков опять на меня: «Зачем пустил?» Но пес утку достал, вылез из озера чистый, красивый. Жуков говорит: «Я такого не видел еще». И аж глаза у него горят. Чувствую, хочется ему кобеля. Что делать? Говорю: «Разрешите подарить вам собаку…». Он отвечает: «Спасибо, спасибо. В машину его, никуда не выпускать, - а мне, - будешь в Берлине, заходи». Так закончилась охота.

А был еще обед перед охотой. Накрыли столы, солдаты разносили блюда. Коньяк на столе был мой, трофейный. Жуков посадил меня рядом с собой. Конечно, произносили тосты. И выпили уже за Сталина, правительство, Ротмистрова, Федюнинского… Встает Жуков и говорит: «Мы выпили за всех. Не выпили за командиров дивизий. Это была главная опора наша с начала и до конца войны. Командиры дивизий играли решающую роль и в обороне, и в наступлении, и при формировании, и в обучении. Это наши кадры, самые нужные. Один из них здесь. Как твоя фамилия?» - обратился ко мне. «Лященко». «Как звать тебя?» «Николай Григорьевич». И предложил тост за меня. На столах стоял трофейный набор фужеров от самого маленького до пол-литрового, в котором у меня был боржом. Жуков взял большой фужер, вылил боржом и налил в него до краев коньяк. Я было начал отнекиваться, но напротив Ротмистров сидел, да и другие тоже, зашикали, мол, Жуков за тебя такой тост произнес, пей. Я понимал, что не могу столько пить, мне же их еще на охоту вести. Но встал, выпил, поблагодарил и в свою очередь произнес тост за Жукова, ведь он все же сыграл огромную роль во время Великой Отечественной войны. Потом вспомнил Ленинград. Жуков спросил: «Ты и там был?» Но того нашего разговора, конечно, не помнит. Теперь он мне уже полфужера налил. Выпили. Я говорю: «Разрешите мне выйти, я команду одну дать забыл». «Ну, скорей иди», - ответил Жуков. Я пошел к врачу просить у него помощи. «Спасай», - говорю. Дал он мне три таблетки, заставил пить боржоми, сделал массаж. Стало легче. Вернулся за стол. Жуков мне опять налил. А Ротмистров и говорит: «Георгий Константинович, посмотрите, выпил пол-литра коньяка «Наполеон» - и ни в одном глазу». Жуков на меня глянул и сказал: «Сколько же этот генерал без нас пьет». Вот такая у меня была встреча с великим полководцем.

Осенью я уехал в Москву в Военную академию Генерального штаба.

Л.Б. Николай Григорьевич, заканчивая нашу с вами беседу, разрешите задать вам еще один вопрос. Какое важное событие Великой Отечественной войны запомнилось вам больше всего, и чем стала для всех нас Победа?

Н.Л. Всегда в самых сложных обстоятельствах оставлял себе три патрона. Один фашисту и два себе. Ни за что в плен бы не сдался, так я их ненавидел, проклятых. А чтобы понять, что для нас эта Победа, надо вспомнить, чем для Гитлера была война. Ведь что такое план «Барбаросса»? Это захват нашей Родины, разделение ее на четыре губернаторства, уничтожение большей части населения страны, в том числе всей интеллигенции. И рабство. Мы были бы рабами. Свободу, вот что в первую очередь дала нам Победа. Свободу и право на жизнь.

Ну, а вообще в Великой Отечественной войне особую роль я отвожу Ленинграду. 125 блокадных граммов «с огнем и кровью пополам» я до сих пор храню у себя. Участвовал в прорыве блокады Ленинграда, освобождал Выборг и был его комендантом. Фашисты планировали взять Ленинград в первую неделю, уничтожить его, всю территорию до правого берега Невы, отдать финнам. А потом взять Москву, разгромить ее, стереть с лица земли. На месте Москвы сделать море. Поэтому подвиг Ленинграда беспримерен. Если бы город не устоял, возможно, и Москва бы не устояла. Наше положение было очень и очень тяжелое. Молодцы - ленинградцы, ведь даже дети не хотели покидать город. Спасали его, как могли. Сталин был недоволен Ленинградом, за что отодвинул его как бы на второй план. Но я считаю, что этот город сыграл особую, неповторимую роль в войне.

Об этой войне, о планах Гитлера, о его варварском замысле мы обязаны помнить, должны рассказывать молодежи, чтобы она не поддавалась на провокаторские уловки, не сомневалась в необходимости нашей Победы.

Источник: «Военно-Исторический Журнал», 1995 год.

Беседа с корреспондентом «Красной Звезды» Александром Кочуковым. Источник: «Красная Звезда», 16.5.2000, с. 4.

А.К. Николай Григорьевич, когда началась ваша служба в армии?

Н.Л. В 1929 году. Пороху понюхал в начале 30-х - курсантом Ташкентского военного училища участвовал в разгроме последних басмаческих банд. А когда по всему Советскому Союзу проходили митинги и демонстрации солидарности с республиканской Испанией, выразил готовность отправиться добровольцем.

Прибыв из Испании с орденами Красного Знамени и Красной Звезды, я без вступительных экзаменов поступил в Военную академию имени М.В. Фрунзе. По окончании ее принял полк.

А.К. Известно, что вам пришлось семь раз выходить из окружения, последний раз - возле Сталинграда. Как относились к «окруженцам»?

Н.Л. В войсках сочувствовали, помогали, чем могли. Но вот прибыл я на прием к командующему Сталинградским фронтом генерал-лейтенанту Гордову. Крутого нрава был Василий Николаевич. Не стесняясь в выражениях, стал «прорабатывать» меня. Грозил судом военного трибунала. Вдоволь наговорившись, вышел из комнаты. Мы остались вдвоем с членом военного совета фронта Никитой Сергеевичем Хрущевым. Он налил мне стакан воды, стал успокаивать…

А.К. Затем за вас взялись «органы»?

Н.Л. Крепко взялись. Однако, как сейчас говорят, компромата не нашли. После многозначительных проверок я был назначен заместителем командира 18-й стрелковой дивизии.

А.К. Получив новое назначение, вы с 18-й стрелковой дивизией отправились под Ленинград, где впервые увидели в боевом деле Георгия Константиновича Жукова.

Н.Л. В составе войск Волховского фронта мне пришлось участвовать в боях по освобождению Ленинграда от блокады. Как известно, действия войск Волховского и Ленинградского фронтов координировал представитель Ставки генерал армии Г.К. Жуков.

Перед нашей дивизией стояла задача вместе с соединениями Ленинградского фронта прорвать оборону врага на Синявинских болотах. Дивизия находилась во втором эшелоне.

В один из январских дней мы, группа командиров, занимались подготовкой к предстоящим боям. Тогда и прибыл к нам генерал армии Жуков. Он сразу же включился в работу. Вместе с офицерами он, где короткими перебежками, где ползком, добрался до переднего края и начал давать указания, как вести предстоящий бой, как из танковых орудий эффективно разрушить сооруженные гитлеровцами оборонительные валы на железной дороге. Потом присутствовал на занятиях в одном из полков: солдаты отрабатывали упражнение по метанию ручных гранат.

Георгий Константинович подошел к бойцу и спросил:

«А левой рукой можешь бросить гранату?»

Боец ответил: «Не бросал!»

«А надо научиться бросать и левой рукой. Конечно, бросок будет короче, но это обязательно нужно: вдруг случится, что вас ранят в правую руку…»

«А как же чеку выдергивать?» - удивился боец.

«А зубы зачем? Только кушать?» - пошутил Жуков.

Когда мы 12 января 1943 года начали наступать, Георгий Константинович опять был с нами. Находясь на переднем наблюдательном пункте, он приказывал, советовал, как действовать. Командовать дивизией пришлось мне, так как комдив тяжело заболел.

Нам предстояло сокрушить противника и соединиться с частями Ленинградского фронта. Пожелав нам успеха, генерал армии Жуков уехал в соседнюю дивизию. Вскоре наша 18-я стрелковая ворвалась в 5-й поселок одновременно с ленинградцами. На моем НП зазвонил телефон. Взяв трубку, я услышал голос Георгия Константиновича. Он приказал уточнить обстановку. Я доложил, что взяли 5-й поселок и соединились с частями соседнего фронта. Жуков поблагодарил меня за успешное выполнение боевой задачи и велел передать благодарность воинам.

А.К. Под Ленинградом, помимо Жукова, часто появлялись и другие представители Ставки…

Н.Л. Появлялись. В связи с этим вспоминается один эпизод под Синявино. Зазвонил телефон. Командир дивизии сказал: «Николай Григорьевич, меня только что информировал представитель Ставки товарищ Клементьев (Маршал К.Е. Ворошилов): «Синявино взято нашими войсками».

Я удивился и начал докладывать ему о расположении частей.

«Знаю, но Клементьев говорит, что из Синявино звонил наш танкист. Передаю трубку товарищу Клементьеву».

Ворошилов после моего доклада об обстановке минут через 20-30 позвонил вновь:

«О взятии Синявино доложено, братец мой, Верховному. Понимаю, кто-то поторопился. Сейчас уточняем. Выясним, спросим. Но сделанного не воротишь. Нужно выправлять положение. - Маршал помолчал, затем продолжил: - Верховный приказал представить за взятие Синявино к званию Героя Советского Союза наиболее отличившихся бойцов и командиров. Что будем делать?»

У меня невольно сорвалось с языка:

«Некого представлять, товарищ Маршал Советского Союза».

«Знаю, что некого. Досадно. А не подумать ли нам, как быстрее взять это Синявино? Говорят, там и немцев осталось не так уж и много».

Оказалось, офицер-танкист ошибочно принял Рабочий поселок № 6 за Синявино: отдельными домами он почти примыкал к нему. Выдал желаемое за действительное.

Через некоторое время Климент Ефремович вновь позвонил. Я ему доложил обстановку: у нас не было достаточных сил для того, чтобы овладеть таким сильным узлом обороны.

«Вы, товарищ Лященко, говорят академию кончали? В Испании воевали? - спросил Ворошилов - Изучали гражданскую войну?»

«Изучал».

«Тогда должны знать, что мы с клинками и винтовками брали города, да еще какие».

«Так вы же шли с клинками на клинки, а тут…»

Маршал меня прервал:

«Соберу вот ваших ординарцев и сам возьму Синявино».

«Мы знаем вашу храбрость, товарищ Клементьев! Сами пойдем брать Синявино…»

Я позвонил начальнику штаба дивизии. Посоветовавшись, решили создать сводный отряд и попытаться обойти поселок с востока и взять Синявино внезапным ударом с тыла. Отряд должен был возглавить я. Верная смерть. А что делать?

Помню, присел в землянке, начал писать письмо домой. В землянку влетел запыхавшийся офицер политотдела, доложил:

«Товарищ полковник, член Военного совета фронта к нам идет».

Мне впервые пришлось встречаться с генерал-лейтенантом Мехлисом, хотя доводилось слышать о нем многое. Говорили, что резок, неравнодушен к крепкому словцу, беспощаден к врагам. Оставив письмо, вышел из землянки. Метрах в ста увидел группу людей. Впереди шли среднего роста человек и что-то недовольно говорил своим сопровождающим. Я представился.

Не поздоровавшись, генерал-лейтенант спросил:

«Где немцы? Почему до сих пор не взято Синявино?»

Я начал докладывать.

«Говорят, там и немцев-то нет, - перебил меня Мехлис - Сидите тут, запугиваете себя и других…»

Мы подошли к длинному рву в торфяниках, в котором собирался наш отряд. В это время фашисты открыли сильный пулеметный огонь. Трассы светящихся пуль разрезали воздух справа и левее нас.

«Вот и противник отозвался».

«Подумаешь, один-два пулемета», - усмехнулся Мехлис.

И нужно было такому несчастью случиться. Из тыла подвозили ужин и боеприпасы. Заржали лошади, заскрипели сани. Фашисты на звук дали залп из минометов. Еле успел оттолкнуть генерала, как от взрыва вздрогнула земля. Мехлис поспешно уехал…

Видите, что получается. Ну, Мехлис - тактик известно какой. А Ворошилов?! Сил нет, а кровь из носа - возьми Синявино!

Вскоре приехал Георгий Константинович Жуков. Узнав, что мы ночью собираемся захватить Синявино, сильно возмутился: «Какое еще наступление? - сердито переспросил он. - Что известно о противнике?.. Контрольные пленные когда были вами взяты?»

«Их мы не брали уже несколько дней. Противник очень бдителен».

«Это не оправдание! - жестко сказал Жуков. И, чуть помедлив, продолжил: - Уточните. Сидите там. Вы даже званий начальников не знаете... Прекратите подготовку к наступлению! И немедленно закрепите рубеж, который удерживаете. Будьте готовы к отражению атак противника».

На сердце сразу полегчало. Потом я стал анализировать сказанное Георгием Константиновичем. Оказывается, Жукову в этот день было присвоено звание Маршала Советского Союза - и я этого действительно не знал.

Хотелось бы рассказать еще об одном памятном бое. Это было, если память мне не изменяет, 16 января 1943 года. Расстояние между передовыми частями Ленинградского и нашего фронтов составляло уже полтора-два километра. В полдень командир полка подполковник Владимир Иванович Шкель пригласил меня выпить чаю. Не успел ординарец налить кружки, как дверь землянки распахнулась, и сержант-наблюдатель буквально выдохнул:

«Фашистский танк…»

Мы выскочили из землянки. Метрах в 700 двигался необычайно крупных размеров танк, угловатый, длинноствольной пушкой. ПО нему вели огонь сорокапятки. Но снаряды лишь высекали искры на его стальных бортах.

Потом сзади громыхнули орудия более крупного калибра.

Когда дым рассеялся, мы увидели, что танк все шел. Но вот один из снарядов угодил в его переднюю часть. Танк дернулся в сторону, затем осел, остановился. Впоследствии выяснилось, что это новый тяжелый танк «тигр», на который гитлеровцы возлагали большие надежды. На одном из подмосковных полигонов «тигр» испытали, и в мае 1943 года все части Красной Армии получили новое представление о нем, его уязвимых местах. Когда фашисты применили «тигры» на Курской дуге, то наши войска уже знали, как с такими машинами бороться.

А.К. Вам приходилось встречаться с командующим войсками Ленинградского фронта Леонидом Александровичем Говоровым…

Н.Л. Мы прибыли в небольшое местечко Озерки на совещание руководящего состава Ленинградского фронта. Я только что вступил в командование 90-й Краснознаменной стрелковой дивизией. Генерал армии Говоров пытливо поглядел на меня, поинтересовался, как я освоился в должности, спросил о состоянии дивизии и неожиданно заметил: «Какая помощь вам нужна?» Я ответил, что положение дел с кадрами в частях и подразделениях дивизии в целом благополучно, но отдельных командиров надо заменить. «Это сделаем», - пообещал командующий и оказался хозяином своего слова.

Мне неоднократно приходилось встречаться с Маршалом Говоровым, и каждый раз он производил на меня сильное впечатление. Сухощавый, выше среднего роста, по-военному подтянутый, Леонид Александрович мог показаться сухим и даже суровым, однако видимая замкнутость уживалась у него с подчеркнуто корректным, доброжелательным и исключительно уважительным отношением к окружающим, умением выслушать собеседника, дать ему добрый совет.

А.К. Кстати, на завершающем этапе войны вам довелось воевать под командованием Маршала Советского Союза Рокоссовского. Что можете рассказать о нем?

Н.Л. Между комдивом и командующим восками фронта дистанция, как говорится, огромного размера. Однако Константин Константинович - общепризнанный любимец Вооруженных Сил. Кто хоть однажды встречался с ним, тот не забудет этого прекрасного человека. Мне довелось несколько раз общаться с ним. Что покоряло? Высокая культура, доброжелательность и, конечно, полководческий талант. Это проявлялось во всем.

Помню, перед наступлением нашей дивизии хотели придать свежий танковый полк, укомплектованный новенькими Т-34 и сильными 85-мм пушками. Я воспротивился. Сказал, что все вопросы взаимодействия решены, а решать снова просто нет времени. Присутствовавший на совещании Маршал Рокоссовский поддержал мою просьбу.

Константин Константинович угадал истинную причину моего «сопротивления»: 46-й танковый полк шел с нами из-под самого Ленинграда.

А.К. Николай Григорьевич, окончилась война, отпраздновали Победу…

Н.Л. И мне аукнулись «семь выходов из окружения».

А.К. Каким образом?

Н.Л. В пятьдесят третьем я служил в Приморье. Уже после смерти Сталина и расстрела Берии мне предложили должность коменданта Москвы. Почетное место. Но мне, строевому командиру, страсть как не хотелось отрываться от живой работы в войсках. Подумав, я отказался от предложения. Однако кадровые органы продолжали настаивать. Возможно, потому, что я в годы войны хорошо зарекомендовал себя на должности коменданта города и крепости Выборг. «Помог» Георгий Максимилианович Маленков.

Один ответственный товарищ рассказал мне потом, как Маленков, ознакомившись с моим личным делом, сказал: «Что вы мне подсунули такую кандидатуру? Он же должен не просто Москву, а и руководство страны охранять, а разве с такой биографией человеку можно доверять? Он в Испании неизвестно что делал, незнамо с кем встречался, а в Отечественную семь раз в окружение попадал». Словом, полная отставка с комендантской должности.

А.К. Не только с комендантской. Почти двадцать лет вы командовали войсками Приволжского, Туркестанского, Среднеазиатского военного округов. Выходит, по эту сторону Уральских гор места вам не находилось?

Н.Л. Не совсем так. Предлагали мне Киевский военный округ, потом Главное управление кадров Министерства Обороны. Но душа прикипела к Востоку.